Просторный зал почти пуст. Холодный мрамор повсюду – стены, потолок, пол, даже массивные колонны из этого чертового камня. Он давит, словно могильная плита, будто ты уже в гробу – еще живая, но тебя хоронят заживо. Но это все для десятка людей в дорогих костюмах, а для нее – клетка. Два на два метра, крепкий металл, и она не удивилась бы, если бы это был бериллий, ведь дыхание вырывается с легким хрипом, словно эта клетка действительно токсичная. А, может, все дело в волнении? Страхе? Да, скорее всего так и есть, ибо эти люди обеспечили ей минимальный комфорт – казенную тюремную робу, что оказалась на пару размеров велика, да удобный стул. Электрический, правда, но удобный, да. И крепления на нем такие же, как прутья клетки – токсичные, от которых зудит и краснеет кожа. Но то самообман, ибо все повреждения она нанесла себе сама, пытаясь вырвать руки из оков, но проиграла это сражение с широкой полоской кожи. Голова гудит, на нее давит такой же фиксирующий ремень, и, что самое страшное, она ничего не видит. Глаза заклеены пластырем, оставляя и без того напуганную девушку в полной темноте. Зачем они запретили ей видеть? Неужели стесняются, что она поймает их на счастливых улыбках? Бред, конечно, эти твари ничего не стесняются и не боятся – этих функций в них попросту не заложено производителем. Она не видит, но слышит: тяжелую мужскую поступь и гулкий стук женских туфель, легкий скрип кожаной обивки кресел и шепот, который не может разобрать. А потом вздрагивает, едва смолкают все звуки, которые тут же заменил один, самый неприятный – оглашение приговора.
- Мисс Волшех, суд признал вас виновной в убийстве мистера  Артура Беннета. – голос властный, беспристрастный, он раздался откуда-то справа и разнесся, казалось, вибрацией по всему залу, ударил рикошетом о стены и осел где-то под кожей болезненным ознобом. – Ваше последнее слово?
Ей нечего было сказать. Точнее, она уже рассказала все, что могла: требовала открытого заседания, уверяла, что не убивала никого, просила проверки на полиграфе. Вот только им не нужна была справедливость, они хотели жертву и они ее получили. А что могла она, понимая, что это чистой воды фарс? Лишь дрожать от нервного напряжения, сжимать упорно сухие, покрытые трещинами губы, да дышать тяжело, через силу втягивая кислород через пересохшую гортань.  И пальцы, как же противно они дрожали – мелко, жалко тряслись, отбивая дробь по подлокотникам. Их она сжимает в кулаки, пытаясь обмануть хотя бы саму себя в том, что не боится, что это вот все лишь раздражение, негодование в виду несправедливости. Выходит из рук вон плохо, и она размыкает губы, проводит сухим языком по шершавой нижней и, решив, что терять ей уже нечего, улыбается.
Она так жаждала зрителей, так неистово желала, чтобы этот зал был полон простых зевак, чтобы у этих тварей не было ни единого шанса скрыть правду, но увы. Быстрый суд, который закончился сразу же, как только двое служащих в форме закрыли дверь клетки на замок. Она не хотела умирать, но знала, что жить ей не дадут – слишком сильна та рука, что дергает за ниточки присяжных, всех поголовно. Эту руку она знала слишком хорошо, хотя предпочла бы не знать вовсе, но судьба обладает таким черным чувством юмора, что порой смеяться приходится сквозь кровавые слезы. Вот только она не плакала сейчас – слезы высохли еще в тот момент, когда пришло осознание, что это конец и дороги обратно уже не будет. В ее же руках лишь выбор – кто именно отправится на тот свет. И она его сделала, с ломаной улыбкой приняла последнее в своей жизни решение. Свое собственное, пусть и глупое, ненужное уже, но свое.
И тело, послушное ее воле, тает, плавится, словно глина в руках умелого гончара, который плавными движениями меняет форму сосуда. И на смену страху приходит боль. Она сильнее, ярче, она на какие-то короткие секунды поглощает его полностью, заставляя стискивать зубы и выдыхать болезненным стоном. Да, уже его. И ремни нестерпимо сжимают широкие запястья, а грудная клетка словно в тисках. Невозможно сделать вдох, в легкие попадают лишь малые крохи необходимого, но даже за них приходится расплачиваться болью в ноющих ребрах, которые того и гляди не выдержат напора, провалятся с жутким хрустом, травмируя то, что должны защищать. И голова, чертова голова в капкане. Он читал когда-то о манкуртах, но только сейчас, пусть и отдаленно, но смог понять их мучения.
Пластырь отходит частично, позволяя левым глазом оценить тишину. А она была абсолютной, такой…наполненной суеверным страхом, да. И он вдыхал ее, как мог полно, торжествуя над этим сборищем тварей. Точнее, лишь над одним из них. Над тем, кого он не видел, но знал, что тот стоит где-то в тени. Кто бы мог подумать, что его любовь будет подобна пытке, а месть его станет избавлением. Тот, кто купил ее смерть, сейчас осознал, что шел не к той цели, убивая уже того, кто тревожил покой души и сердца.
- Приговор…
Едва зазвучал голос судьи, что отмер раньше всех остальных, как с грозным скрипом щелкнул рубильник. И он забился в конвульсиях, лишь в последние секунды своей жизни поняв, что такое настоящая боль, когда тело жарится изнутри, а сознание после дикой агонии меркнет навсегда. И он рад, несказанно рад, что рука человека в форме дрогнула достаточно сильно, чтобы привести в исполнение приговор. Тот самый приговор, который судья был намерен отменить, но у служащего нервы сдали быстрее. Он уже не слышит, как кричит судья, не видит, как бежит главный кукловод к клетке, и последнее слово уже не скажет. Рубильник снова скрипит и спустя считанные секунды щелкает замок клетки, но Артуру Беннету уже нет до этого никакого дела. Он, наконец-то, свободен.